Многие из нас обладают привычками, так или иначе выдающими волнение Искры. Особенно то пакостно-тревожное, вынужденно бездеятельное волнение, которое сопровождает необходимость чего-либо (или кого-либо) ожидать. Лоуб не был исключением.
Когда отсутствовала необходимость держать себя в манипуляторах и цепко взвешивать каждое слово и движение окружающих, Лоуб позволял себе ходить взад-вперёд по комнате. Тогда со стороны он напоминал дикого турболиса в клетке, и это сравнение заключалось не только в этом напряжённо-злобном метании из угла в угол. Категорически не рекомендуется просовывать пальцы сквозь прутья решётки, поскольку турболис охотно их вам оттяпает, возможно, найдя в этом проявлении агрессии хотя бы малую толику утешения. Лоуб, если его тревожили в подобном ожидающем состоянии, мигом гасил его внешне проявления, однако в беседе тут же брал настолько ядовито-саркастичный тон, что потревоживший часто сам старался как можно быстрее свернуть разговор.
Теперь Лоуб точно так же расхаживал по серо-стальной, беспощадно освещённой комнате в штаб-квартире Института, и ожидал появления одного из ключевых фигурантов события, послужившего причиной его волнения. Само событие было в некотором смысле даже предсказуемым: оказался обнаружен один из филиалов подотчётной Лоубу организации. Случилось это позавчера, когда у самого Лоуба дел было невпроворот. Все предусмотренные в таком случае действия были выполнены безукоризненно, пациенты и оборудование - вывезены, персонал эвакуирован, данные - уничтожены, все улики старательно подчищены, так что когда в филиал заявились снова, ничего, кроме голых стен, им найти не удалось. Скверно было другое. Во-первых, так или иначе, для ряда заинтересованных лиц Институт перестал быть городской легендой и перешёл в категорию реально существующих вещей. Лоуб очень плохо разбирался в хитросплетениях политических интриг, ещё хуже - в пропаганде, но не сомневался, что такую подозрительную информацию вполне могут как-либо использовать. То, что Институт обнаружили его сотрудники по отделу криминальной полиции, те самые, которых он должен был всячески уводить в сторону от любого пути, который мог бы в итоге привести именно к тому, что случилось, было полбеды. Во-вторых, накануне сорвалась так тщательно и скрупулёзно спланированная провокация, - подрыв бомбы на церемонии прощания с почившим Номинусом Праймом; разъярённый этим сенатор Протеус жаждал на ком-либо отыграться, и Лоуб имел все причины думать, что отыгрываться будут на главе обнаруженного филиала. В-третьих, и в-основных, этим самым главой была личность, для Лоуба особенная, та, которую он никак не мог отдать на растерзание Протеусу. А именно - Трепан.
Лучший из его учеников, невероятно талантливый и при этом - реклассифицированный. В оптике сенатора последнее могло вполне перевесить аргументы в его пользу, особенно после этого невероятно досадного события. Которое даже не было его прямой виной. Хотя реклассификация была вполне официальной процедурой, де-факто таких ботов не сильно жаловали...
Лоуб ждал, расхаживая, как турболис по клетке. Уже заранее он решил, что, вне зависимости от настроя начальства, Трепана он им не отдаст. Куда проще было бы взять вину на себя, но практических путей для этого существовал самый мизер. Странно сказать, но, если бы главным обвиняемым был он сам, Лоубу было бы легче.

"Нервничает," - оценил про себя Лоуб. - "Злится. И вымотан."
Он старался не раздражаться на откровенно хамское поведение младшего сотрудника, но, если внешне Лоуб своего неудовольствия никак не проявлял, на Искре сделалось мерзко и тревожно. Во-первых, потому, что отлично понятна была причина этой несдержанности: крайнее утомление явно не способствовало адекватному взаимодействию с окружающими. Во-вторых, потому, что за то время, пока Трепан спасал ситуацию (или, если смотреть на неё оптикой Протеуса - исправлял собственные промашки), она успела ухудшиться минимум по двум фронтам. В-третьих же, потому, что откровенного, а уж тем более настолько язвительного сарказма в свой адрес он не терпел ни от кого. Но почему-то отвечать Трепану ответными издевательствами совершенно не хотелось.
- Молодец, - медленно произнёс Лоуб. Его оптика пригасла, тихо разгорелась вновь. - Никто не сработал бы лучше. Признаться, твои организаторские способности не уступают мнемохирургческим.
Возможно, в своё время он совершил ошибку, не скрывая своего восхищения талантом ученика. Уверенность в себе - хорошая вещь, но её избыток куда опасней нехватки. А Трепан с его склонностью рисковать, подкреплённой похвалами самой сильной его стороне, самому яркому таланту, имел все шансы ввязаться в игру, шансов выиграть которую у него не было бы (избитость этой метафоры компенсировалась исключительной точностью). Чужой разум был прекрасным полигоном для воплощения своих идей. Вот только не единственным. И такие, излишне уверенные в своих силах, рано или поздно, - однако неизменно, в десяти случаях из десятка, - переходили дорогу кому-нибудь позубастей. Но Лоуб действительно никогда прежде не встречал ни единого меха, кто сочетал бы склонность к мнемохирургии в её материально-анатомическом смысле с настолько невероятной живостью и гибкостью разума, стратегическим мышлением, легко охватывавшим взаимодействие пациента даже со случайно встречавшимися ему ботами, изумительно цепкой памятью на детали. Трепан как мнемохирург был в разы лучше его самого,  отрицать это было совершенно бессмысленно.
Когда он увидел фотографические изображения тех, кто, собственно, и обнаружил злополучный филиал, то позволил себе усмехнуться. На щеке пролегла узкая серповидная морщина. Да, он был прав, - склонность недооценивать противника проявлялась у Трепана уже сейчас.
- По должности - да, но не по способностям. Праул, - он кивнул на изображение обладателя красного шеврона, - невероятно умный, и, я бы сказал, скользкий бот. Прирождённый стратег и тактик, эмоции выражены слабо, зато процессорных мощностей хоть отбавляй. Тумблер же... Тумблер куда интересней. В том плане, что он по всем параметрам отлично подходит для переобучения на мнемохирурга. По всем признакам, у него талант церебролога.И, что немаловажно, активный интерес к этим наукам. Ему не понадобится устраивать никакой несчастный случай. Достаточно просто перевербовать.
После этого настало время сообщить о неприятном.
- Да, слышно о них не будет. Праула я беру на себя, насчёт Тумблера решим. Но вот кто не остановится совершенно точно, - так это Орион Пакс, капитан полиции из Родиона. Тот самый, который накрыл работавшую на Протеуса банду и припёрся в Гранд-Империум с исковерканным корпусом одного из них. Он оказался связан с моим вчерашним пациентом-сенатором, тем самым, патронировавшим выводок аутлайеров. Срыв теракта на церемонии прощания - его манипуляторов дело, это уже выяснили. А ещё он прикончил двух лучших наших бойцов-Танков. Одного - той самой бомбой в виде Матрицы. В ближайшее время всеобщее начальственное внимание нам обеспечено.
Он положил руки на плечи Трепана, слегка сжал, отстранил его от себя. Склонившись ближе, заглянул в потускневшую оптику. И сказал тихо, тоном, не подразумевающим возражений:
- Теперь слушай. С Протеусом я поговорю сам. Ты явно не в том состояни, чтобы адекватно объясняться с ним, он - не в том состоянии, чтобы нормально тебя услышать и нормально воспринять объяснения. Он зол, как шарк, и лучше будет, если он даже не увидит тебя. Сейчас ты пойдёшь, выпьешь хотя бы куб энергона и ляжешь в подзарядку, - он повёл взглядом в сторону узкой платформы у стены. На ней обычно отлёживались его обморочные подопечные, а иногда - и сам Лоуб, когда не успевал попасть домой. - Тебе необходим отдых, это, прошу прощения за прямолинейность, видно чересчур хорошо. Я всё улажу.

- Этот стажёр будет подчиняться мне, поскольку я до сих пор являюсь его начальником, - пусть сам Лоуб не был склонен подбирать эпитеты собственным выражениям, любой, кто услышал бы его в тот момент, определил бы тон пожилого мнемохирурга как "мертвенно ледяной". - И сделает то, что велено. Да, ты не пришёл ко мне просить о помощи. Ты пришёл обсудить случившееся. И по итогам обсуждения я вынес свой вердикт. Я сам поговорю с сенатором.
В словах Трепана и впрямь было рациональное зерно, - но не настолько весомое, чтобы склонить чаши весов в его сторону и заставить Лоуба переменить решение. Он слишком хорошо знал Протеуса, и, - Трепан был прав, - слишком опасался за судьбу своего стажёра. Бывшего стажёра, а нынешнего подчинённого, весьма небезразличного Искре Лоуба. Плюс ко всему, поведение Трепана нравилось ему всё меньше и меньше, как в вопросе субординации как таковой, так и в вопросе его способности хотя бы не ухудшить нынешнее положение вещей уже чисто по собственной вине. Хотя здесь можно было бы даже применить понятие "инициативы".
"Ты уже не справился," - подумал он как-то вскользь, - "Точнее, не справились мы оба."
Вслух же сказал:
- Как бы это ни было тебе не по Искре, пока что я - твой начальник, а не наоборот.  И ты сделаешь так, как велено. Не потому, что мне хочется непременно настоять на своём. Подчиняться мне - твоя прямая обязанность. А потому, что ты сейчас и словами, и поведением доказал, что можешь только усугубить происходящее.
В Институте знали: когда Лоуб начинал говорить такими недлинными, как бы обрубленными фразами, каждая из которых сама по себе звучала как приказ, продолжать дискуссию было себе дороже. Однако в этот момент он осознал, что взятый им властно-холодный тон уже перестал быть частью разговора с позиции должности, но превратился в естественное, неподдельное выражение отношения к собеседнику. Это спарковское упрямство вызывало почти самого Лоуба удивлявшее желание отвесить стажёру оплеуху поувесистей, а того верней перегнуть через колено и влепить десяток-другой шлепков по заду. Подобное капризное несогласие, более того, вызванное не объективными причинами, а лишь собственными желаниями несогласного, отзывалось в пожилом боте смешанным ощущением брезгливости и отвращения, - однако к Трепану ни того, ни другого чувства Лоуб ощутить попросту не мог. Поэтому их место заменила холодная пустота. Трепан в кои-то веки сумел вывести его из себя.
- Со своими промашками я разберусь сам. И сам за них отвечу. Равно как и с мнением посторонних о наших с тобой... взаимоотношениях. Отправляйся отдыхать. Разговор окончен.
Уже вдогонку, по странному сочетанию уже передуманного с вот этим капризным отрицанием, Лоуб подумал о том, что, возможно, Трепан так старается добиться этой встречи по своим собственным, неизвестным самому Лоубу причинам, но язвить на эту тему не стал. Выглядеть жалко перед тем, кто сам вёл себя достойным жалости образом перед твоей оптикой, - нет, увольте. Но если Трепан действительно пытался вести какую-то двойную игру и если вмешательство Лоуба действительно ставило на ней крест, - что ж, тем лучше.
Однако предположение об их симпатии, хоть односторонней, хоть взаимной, тепло льстило. Хоть и было ошибочным.

Что-что, а манипулировать чужими чувствами Трепан умел просто великолепно. Лоуб порой забывал об этом, - видимо, из-за тщательно подавляемого желания доверять серебристому мнемохирургу, видеть в нём не соперника и не потенциального претендента на его должность, а хотя бы товарища, - и теперь буквально на клик ощутил короткий, однако невероятно болезненный укол раскаяния, который, затихая, ещё отзывался в Искре пожилого бота множеством так или иначе созвучных ему эмоций: состраданием, жалостью, желанием защитить. Последнее, впрочем, и так было присуще Лоубу в отношении Трепана словно бы по умолчанию. Глава Института слишком ценил своего бывшего ученика, рационализируя это отношение силами и временем, - да и, чего греха таить, терпением тоже, - вложенными в его обучение. Но вот сострадание... Лоуб отлично знал о прошлом своего подопечного, и по-своему сочувствовал ему из-за вполне закономерных неприятностей, которые реклассификация не могла ему не доставлять, но пронзительной жалости до этого момента не испытывал, - а вот теперь, на миг ощутив, как Искру словно бы окатило расплавленным металлом, он едва справился с ней. А когда справился - разъярился уже на самого себя.
Да, - измотанный, замученный, со страхом во взгляде, Трепан у кого угодно вызвал бы желание утешить и защитить; вызвал и у самого Лоуба, - пусть ненадолго, но всё же. А теперь это пронзительное, горькое чувство сменилось яростью пополам с отвращением, направленными уже в свой собственный адрес. Так легко попасться на простую манипуляцию, да ещё замешанную на личном отношении... ниже падать было некуда.
Оранжевый бот еле сдержался, чтобы не треснуть кулаком в стену над головой Трепана и не заорать "Хватит!", - имея в виду уже не столько попытки продавить право на личный визит к сенатору, сколько вот эту бесчестную апелляцию к личной симпатии (интересно, что сам он думает на этот счёт?..), взамен сумев процедить сквозь денты угрожающее:
- Прекрати. Прекрати немедленно.
В процессоре скользнула мстительная, не без злорадства, идея: а что, пусть, если ему так охота, идёт. Мне же легче. Если ему так охота нарваться на неприятности, что он во имя этой возможности готов так изворачиваться, - пусть нарвётся. И ведь всё правильно сообразил, за исключением одного: что я не собирался его отдавать ни сенатору, ни кому ещё. И что было бы проще перевести внимание разъярённого Протеуса с него на себя, останься Трепан для последнего не живым ботом, увиденным лично, а некоей абстракцией, условным именем, - хотя об этом-то уже было сказано. Лоуб не считал себя умнее прочих, - собственные способности он оценивал, вопреки мнению о нём окружающих, как очень средние, - однако терпеть не мог, когда им пытались манипулировать, особенно те, кто был ему небезразличен (в любом аспекте данного понятия). Политические игры разной степени глобальности его интересовали мало, поскольку были скучны и нестерпимо подлы, а также имели целью не положительные преобразования в обществе или хотя бы в какой-то отдельной сфере как самоцель, но борьбу за власть добро бы отдельного класса - отдельных ботов. А также потому, что повлиять на эти процессы Лоуб мог только ограниченно. Здесь же его попытались даже не столько использовать, сколько банально продавить на жалость, и это было ещё гаже.
"Хорош же я, если поддаюсь на подобное. Тьфу ты!"
- Не будет никакого переназначения, - произнёс он после тихим голосом, странно сочетавшим в интонациях злость с полнейшей бесцветностью. - И наказывать тебя я тоже не позволю. Уж по крайней мере не за чужие промахи. Потому как не для того учил тебя, чтобы позволить кому-либо на тебе отыгрываться. Я предельно честен с тобой, - сказал он вдруг, сам не понимая, зачем говорит именно эти слова, - а ты пытаешься разжалобить меня, словно я хочу тебе зла, и желание тебя оградить от неприятностей, - это прихоть обладающего властью над тобой. Или словно ждёшь, что я просто сдам тебя Протеусу, чтобы выгородить себя перед ним. Знаешь... даже трудно решить, какое из этих предположений паскуднее.
"Разве такое, что ты решил от меня избавиться. Не знаю, так ли это, и какие у подобного решения могут быть практические пути воплощения. И кто помогает тебе в этих путях, если это всё-таки правда. Но... какая разница? Моё положение прочнее твоего, но если смотреть без сравнения - ..."

- Как причудливо порой происходит, - очень тихо и очень спокойно произнёс Лоуб. - Стоило произойти всего одному, пусть и довольно скверному, но не из ряда вон выходящему событию... и вот вслед за ним уже тянутся такие сведения, которые прямо-таки переворачивают привычную картину мира с ног на голову. Кто бы мог подумать.
Сказанное ему Трепаном вполне чётко и однозначно давало понять: о любом доверии в отношении бывшего ученика стоило не просто забыть, а и вовсе исключить подобную возможность из картины мира. Конечно, в том, что сам ты послужил подопытным объектом для того, кого сам прежде выпестовал, была определённая забавная ирония, и оценить её Лоуб вполне был способен. Однако новость о Фройде и обучении Трепана у него даже не "тянула" на предательство - произошедшее именно им и являлось. Отношение Лоуба к бело-синему меха с самой первой их встречи было вполне однозначным - среднее арифметическое между профессиональной неприязнью и личной брезгливостью, так как особы, подобные ему, с их скользким и лукавым нравом, только брезгливость и могли вызывать. А после, когда первое впечатление красноречиво и полномерно подтвердилось поступками, Лоуб классифицировал Фройда как полную и безоговорочную мразь, и относился к нему соответствующе. Хуже в его понимании был только Ранг. И лишь теперь, уже задним числом, Лоуб отмечал определённое сходство между Трепаном и тем, другим, - и в очередной раз поражался собственной недальновидности. Стоило бы догадаться раньше. Это, конечно, была фраза из числа вечных: реакция на единый результат, прямо объясняющий целую гамму разнообразных причин. Но здесь она была как никогда к месту. Стоило догадаться раньше. От Фройда у него было больше, чем от кого-либо ещё. Та же тяга к интриганству, дешёвому по самой своей сути, та же лживость, в которой он только что сам расписался... Лоуб не знал, что там сейчас выражает его кинесика, и выражает ли в принципе, но чувствовал он омерзение. К себе. За то, что ещё совсем недавно видел в Трепане пусть хитрого, но меха, всё же заслуживающего того самого, - теперь уже невозможного, - доверия, на которое так надеялся. Спутаться с Фройдом... это был один из тех поступков, за которыми все прочие достоинства уже не были видны и не были существенны. То, что Трепан всё это время препарировал его собственные реакции и мысли, что-то желая выяснить, не казалось ему оскорбительным: так или иначе, но в конце концов это искусство читать окружающих постигали все. Кто-то - незаметно для себя, просто уже по привычке сопоставляя неосознанные движения и порывы других, невольный подбор слов, - с мыслями, что были их причиной. Кто-то - целенаправленно. А вот то, у кого именно Трепан этому обучился... о неприязни между Фройдом и Лоубом Трепан не знать не мог. Это не было иррациональной антипатией, из-за которой реакцию Лоуба можно было бы сопоставить с банальной ревностью, - он слишком хорошо знал, что Фройд за персона, и какой образ мышления он мог вложить в мозговой модуль того, кто близко общался с ним. Мерзавец умел быть обаятельным, когда этого хотел. А подвергшихся его влиянию Лоуб старался держать от себя подальше, - словно зачумленных, - да как-то примерно так их и воспринимал. И, тем не менее, проглядел очевиднейшую вещь.
- Что ж, хорошо, что признался хотя бы сейчас, - так же тихо продолжил он после, оглядывая Трепана с ног до кончиков антенн. - Полезная информация. А теперь отправляйся, куда было сказано, - последние слова были сопровождены кивком в сторону уже упоминавшейся кушетки. - Ты достаточно сделал.
Лоуб терпеть не мог вкладывать усилия зря, - а тем, что он только что узнал, все годы, посвящённые обучению Трепана и своеобразной заботе о нём, не просто обнулялись, а уходили в минус. По крайней мере, именно так пожилой мнемохирург заново попытался рационализировать для себя то самое омерзение. Столько вложить в другого меха, - и в конечном итоге получить нож в спину, пусть и с некоторым запозданием. Это было бы трагикомично, если бы случалось с ним впервые. Или, хотя бы, хоть в кои веки не по его собственной подслеповатой вине. Подобное случалось с ним всю жизнь, - и продолжало случаться, в тех или иных обстоятельствах и проявлениях, до сих пор. Вот и теперь.

"А вторым из тех самых "немногих" был я", - подумалось Лоубу как-то отстранённо и словно вскользь. - "Только тебя опять оказалось недостаточно, старый ты оплавок. Как, впрочем, всегда. Стоило бы привыкнуть."
Объяснение, услышанное им, было недостаточным и нелепым, но направляло мысли в нужную сторону, и выходило, что целью Трепана было - заручиться поддержкой как можно большего количества маститых и заслуженных специалистов. Тех, кто обладал стабильным положением в этой хищной системе, и кого можно было бы держаться. По крайней мере, Лоуб истолковал это именно так, после чего ему очень захотелось сделать кому-нибудь очень больно. Это объяснение вполне вписывалось в рамки их общей ситуации: кому, как не выходцам из низших классов, было знать о важности подобных знакомств и связей, которые могли пригодиться в тяжёлые времена. Молодой и реклассифицированный бот пытался выжить, - и осуждать его за это Лоуб не мог. Но это осознание мало что меняло. Его собственная молодость, - пришедшаяся на времена, когда не было ещё ни функционизма, ни деления на классы, а была разрушенная войной планета, только-только отвоёванная у Квинтессонов, - в своё время позволила ему самому понять, что не всякие связи такого рода в итоге приносят больше пользы, нежели вреда. Лоубу пришлось в этом убедиться способом очень болезненным и до сих пор иногда являвшимся ему в кошмарах. Но он тогда сделал свой неправильный выбор, а Трепан теперь сделал свой. Ни одно объяснение не могло отменить тот факт, что он добровольно спутался с Фройдом. Через призму этого факта очень многое начинало выглядеть кардинально по-новому. Даже то, как именно Трепан выполнил его уже неоднократно повторённый приказ отправляться на ни в чём не повинную, треклятую кушетку.
Следующее решение было продиктовано не столько жалостью, на которую его так старательно науськивали, а иррациональным желанием узнать, как именно Трепан поведёт себя. Старому боту было в принципе чуждо манипуляторство, как в силу образа мышления, так и в силу приспособленного под совершенно иные задачи интеллекта, и ввязываться в предложенную ему игру он не хотел. Но очень хотел узнать, что будет, если он сейчас сделает вид, будто принял её условия.
Он присел рядом с Трепаном - бок-о-бок, недостаточно близко, чтобы эта близость ощущалась угрожающей, но достаточно, чтобы чувствовать исходящее от небольшого, изящного корпуса тепло и чувствовать оттенки ЭМ-поля. На самого Трепана не глянул, устремив взгляд в противоположную стену.
- Назло мне это было сделано, или нет... это знаешь только ты, - Лоуб говорил, как ему казалось, тихо, без эмоций, хоть в действительности его речь звучала с печальной, тоскливой усталостью. - И уж точно ты знаешь и знал, какие отношения сложились между мной и Фройдом. И почему они сложились именно так. У тебя нет причин испытывать ко мне симпатию или благодарность, но я имел право рассчитывать хотя бы на... отсутствие таких действий с твоей стороны, которые можно назвать предательскими. Потому как с моей стороны, смею тебя заверить, таких действий не было никогда. Ты был мне дорог, - и как ученик, и как будущий специалист в той науке, которой сам я посвятил жизнь. И, чего греха таить, как личность тоже. Ты ловко обвёл меня вокруг пальца, - не будь это связано с обучением у Фройда, я бы, пожалуй, даже восхитился. И, раз уж ты так сообразителен, думаю, больше моя помощь и забота тебе не требуются.
"...впрочем, от меня сейчас требуется только одно, - исчезнуть с твоей дороги и не мешать..."
- Иди. Тебе не терпелось объясняться с Протеусом, как я помню. Иди, если хочешь.

Лоуб молчал. После медленно загасил оптику. В подобных ситуациях, на такие вот эмоциональные извержения, он реагировал по-разному в смысле ответных действий и предпринимаемых мер, но реакцией искровой, почти никогда не отображавшейся на лицевой пластине, всегда была брезгливость. Брезгливость относительно невозможности оппонента удержать в узде собственные чувства, как правило, сопряжённой с нежеланием удерживать их вообще, в принципе. И, того хуже - относительно полагания себя вправе так распинаться.
Однако испытывать  брезгливость к Трепану не получалось. Зато получалось испытывать её к себе. По нескольким причинам сразу.
Во-первых, потому, что в своём праве на выживание, от и до расписанном в рамках только что выслушанного Лоубом отчаянного монолога, Трепан был совершенно прав. И, более того, действительно ничем Лоубу не обязан. В том числе и не обязан он был удерживать себя от якшания с мерзавцами вроде Фройда. Понятие "предательство", как-никак, предусматривает изначально обоюдное доверие и обязательства в его рамках, изначально заявленные и открыто выраженные, а после нарушенные, - в то время как Лоуб просто воспринимал их с Трепаном взаимодействие как заслуживающее подобного доверия. И подобных обязательств. В народе о таких говорили: "Сам, дурак, виноват". И были совершенно правы.
Лоуб чувствовал себя полным олухом.
Во-вторых, потому, что его собственная вина в сложившейся ситуации была изрядная, - пытаясь оградить Трепана от ещё больших неприятностей, чем те, что уже имелись, он невольно спровоцировал всю эту уродливую сцену. Впрочем, уродливой и бессмысленной она казалась только теперь, по получении информации о Фройде и Трепане как ученике последнего. С такими учителями, как Фройд и ему подобные, Трепан точно не пропадёт. Если Лоуб мог лучше всех обучить серебристого меха мнемохирургии и сопутствующим наукам, то выживать в хищной среде приближённых к Сенату учёных никто не обучил бы его лучше Фройда и иже с ним. Если смотреть с этой точки зрения... то да, учителя у него были великолепные.
Лоуб чувствовал себя полнейшим олухом.
В-третьих, потому, что логичные и основательные доводы Трепана вступали в мучительный конфликт с ощущениями самого Лоуба. Да, его ученик был совершенно и абсолютно прав, от первого слова и до последнего, особенно резко из которых прозвучали слова о том, что до сих пор старый учёный видел в своём преемнике вовсе не ту личность, которой оный преемник являлся на самом деле. Это, похоже, действительно было так. Но никакие доводы рассудка не могли охладить жгучее, режущее ощущение в Искре, паскудную смесь отчаяния, ненависти к себе и того трудноопределимого, однако всем и каждому известного чувства ужаса, которое возникает между осознанием того, что ты допустил катастрофическую ошибку, и наступлением неизбежных последствий этой самой ошибки.
Лоуб чувствовал себя просто небывалым олухом.
В-четвёртых же, потому, что Лоубу самому очень хотелось так же заорать, поскольку их нынешний конфликт был последней каплей лично для него. Последней каплей горечи, злобы и неоправдавшихся надежд на возможность доверять хоть кому-то, медленно копившуюся с отрочества. А такое эмоциональное недержание стало бы последним, добивающим ударом его уважению к себе. Ему очень хотелось кричать. Самым позорным образом. Но он сумел удержаться. Его жизнь тоже была постоянной борьбой за существование. Сперва - как раба у квинтессонов, когда он выжил только из-за нестроптивого характера, нравившегося его владельцу.Потом - как бойца в войне за свободу Кибертрона. Ещё позже... ещё более поздние времена он запретил себе вспоминать, так как хуже, чем тогда, не было. Ровно до этого момента. Он проживал то же, что и Трепан, - только несоизмеримо дольше в силу собственного возраста.
- Да, ты прав, - сказал он наконец, так и не активировав оптику. - Прав совершенно во всём. И, думаю, мне стоило бы извиниться. Поскольку я действительно ошибался. Очень во многом, если не сказать, что во всём.